М

МАКСИМОВ Анатолий Николаевич

Родился в Хабаровске 22 октября 1936 г. Учился в ремесленном училище, работал электромонтажником в Челябинске. В 1958 г. был призван в армию, служил в военно-воздушных войсках. Демобилизовавшись, вернулся в Хабаровск, работал мастером-воспитателем в техническом училище. С 14 лет начал писать стихи. Позже увлекся прозой. Первая повесть «Как я жил в тайге» вышла в Москве в 1960 г. Затем книги выходят одна за другой: «Путешествие в детство», «Барсучата», «Лесные клады», «Тимкина беда», «Высокое напряжение» «Седые тальники» — более тридцати книг.

За книгу «Чудаки с Улики» была присуждена премия Хабаровского комсомола, Всероссийская премия Госкомиздата РСФСР и правления Союза писателей РСФСР Повесть «По Амуру от Шилки до Зеи» удостоена диплома и премии Дальневосточного регионального управления ФСП РФ 2003г. За книгу «Короткое лето детства» писатель удостоен премии губернатора фая. Окончил Высшие литературные курсы, Высшую партийную школу.

Член Союза писателей СССР (России). Живет в Хабаровске.

ЗЕМЛЯКИ
Рассказ

Вызвал меня к себе редактор радио и говорит:
— Возьми магнитофон и поезжай в деревню детства и юности писателя Андрея Маркина. Пусть люди расскажут о своем земляке.

Велено — надо выполнять. Сажусь на самолетик — тень, как от стрекозы, пересекает Амур с желтыми косами, порхает по мелким релочкам, по зеленой мари, вышитой протоками и заливами. Лечу взволнованный, словно когда-то бродил внизу, слушал жесткий шелест осоки, вдыхал запах озер в кувшинках и водяном орехе.

У извилистой реки, под сопкой — деревня. Самолет легонько шевельнул крыльями и, снижаясь, заскользил по накренившейся земле. Мое беспокойство нарастает, точно не по книгам знаю деревню Тополевку, а сам бегал мальчишкой ее улицами и переулками, и теперь, после долгих лет, возвращаюсь домой. Встречу ли знакомых и товарищей, не пройдут ли мимо они, так и не узнав меня?

Иду по родине писателя, смотрю на взгорок, заросший молодым дубняком, длинноногим и прозрачным; смотрю на травы в ирисах и красных саранках. Все мне дорого, все будто бы раньше видел.

Меня нагнала повозка; конь застопорился, кивает головой.
— Садись, раз такое дело, подвезу, — говорит мужчина.

Сижу на телеге, присматриваюсь к вознице. Он коренаст, на большой, крепко посаженной голове волосы вьющиеся, светлые и крупные руки в рыжих волосах, словно в пыльце. Я узнал в нем прототип героя рассказа Маркина о пасечнике и прозвище его вспомнил: Ломонос.

Мой попутчик никому нос не ломал, ни в трезвом, ни в пьяном состоянии. Маркин его окрестил названием полукустарника из семейства лютиковых — болеутоляющего, полезного от змеиных укусов и ужалов шершней. Что-то лечебное видел Маркин в общении с пасечником, потому, наверно, и назвал его Ломоносом.
— Следователь? — понимающе кивнул на футляр магнитофона Ломонос.
— К нам наезжают ревизор с портфелем и следователь с чемоданом, похожим на твой.

Деревня глуха, ни дорог тут, ни промысла…

 — Зато у вас родился писатель Маркин!
— Это покойницы Марчихи сын? — Ломонос особо пристально взглянул на футляр. — Угадал, следователь, значит? Меня, брат, не проведешь. Попался Андрюшка! Так я ему и говорил: не век тебе волынить.

Ломонос был уверен, что я прилетел из-за каких-то преступлений Маркина, известных только одному Ломоносу. Он рассказывал о писателе, осуждая и сожа?лея. Я молчал, уж как думает пасечник о Маркине, так пусть и рассказывает, принимая меня за следователя. Незаметно включил магнитофон.

 — Я же ему говорил: сегодня у тебя романы, а завтра как будешь от работы увиливать? Но! задремал, тетеря… С детства его знаю. Парнишка-то был емчейший, на покосе, бывало, днями не слазил с коня: задница набита, босы ноги искусаны паутами в кровь — он сидит верхом. Другие ребята убегали домой — он терпел, он, может, тоже удрапал бы, но дома-то голодно было. Без отца рос… До сих пор помню: вытащу его из палатки сонного, посажу на коня — он и проснуться не может; обнимет гриву, спит и едет за копной. Так и думал: вырастет Андрюха в нужде — будет справным хозяином. Да судьба на романы повернула. Шевелись, колченогий, все лопал бы!.. Бывает у меня на пасеке, спрашиваю: твое занятие разве мужское? Отец и дед твой крестьянами были, честным трудом хлеб добывали, а ты пошто родителей позоришь?

 — Ну и что Маркин отвечал?
— Что он может ответить! Посмеивается себе под нос, щурится на меня. Правда-то глаза ест.
— Маркин на пасеке что делал? — перебиваю Ломоноса. Он некоторое время молчит, округлив ясно-голубые глаза и выкрикивает:
— Как — что! За те же романы брался. Я ему: не-е, браток, я не потерплю! Иди вон пырей коси, ящики сбивай. Смеется, однако меня слушается.
— А вы что-нибудь Маркина читали?
— Оставлял мне книжонку, слава богу, техник унес, малость почитал вслух и забрал.

Андрейку-то шибко не суди, следователь. Он не до конца испорченный — это тебе и в сельсовете скажут. Все тут виноваты: на глазах рос, а не доглядели, когда зачал портиться. Поговорить с ним, дак умный мужики с виду здоровый… Жалеем его. Да вон у Кузьмина спроси, как жалеем.

Заехали в деревню. Ломонос кликнул мужичка с маленьким лицом, заросшим русой щетиной. Кузьмин мне тоже показался знакомым. Где встречал его, в какой повести? Может, по голосу узнаю, чей прототип Кузьмин.

 — Расскажи-ка, Кузьмин, товарищу следователю, как тебя разукрасил Андрейка Маркин! — заливисто засмеялся Ломонос, конь зашустрил ушами и оглянулся на хозяина.
— Все он врет, врет!.. — заплясал на месте Кузьмин.
— Доврался, значит, в суд потянули!
— У Кузьмина глаза большие, так и стрижет густыми ресницами. Да ведь это же неудачник Куськин! Рассказ про школьного кочегара так и называется «Куськин».
— Я сам жаловался прокурору и получил письменный ответ: «За художественные образы не преследуем». Там, где меня не знают, может, я и художественный образ,- в Тополевке, как ни переиначь мою фамилию, мою внешность, все одно угадают, что я — Кузьмин.

Мужичок не стоит на месте и крутит на мазутном пальце шестеренку. Конь дремлет, Ломонос смеется.

 — Слышу это я по радио: во столько-то часов передаем рассказ Маркина «Куськин». У меня так и ёкнуло сердце — про меня! Подоил быстренько корову — Дина, баба моя, в город улетала, — напоил телка и сел слушать. Верно! Про мою сложную житуху заговорил диктор, как тонул я, как на мари зимой замерзал. Чудно! Шутка ли! Весь край про меня слушал!.. Раза четыре сперва всплакивал. Потом Андрейка, стервец, все испортил. Он меня сперва калекой сделал, а потом пьяницей. Бывает, выпиваю, когда чушку зарежешь или сосед позовет на именины, тут никуда не денешься, но чтобы последнюю курицу продать на поллитру… Это Митька продавал, а он мне приплел. У меня погляди, какой дом — в шесть окон! А Маркин меня в хибару загнал. И женил на злющей кикиморе. Она будто бы еды не дает мне и рубаху не стирает… Дина, Дина! — закричал Кузьмин в сторону дома в шесть окон. Из огорода вышла полная женщина.

 — Чего тебе?
— Видали, товарищ, какая у меня баба! — Кузьмин гордо показывал мазутным пальцем через дорогу на жену.
— Иди, Дина. Это я так. Тут следователь насчет Маркина интересуется.
— А! — махнула рукой женщина и скрылась в кукурузнике.
— Андрюха его женил на Хивре, — смеялся Ломонос, облокотясь на бровку телеги. — Есть у нас такая злая Хивря…
— Да что меня! Он всю деревню перепутал. Теперь и не понять свежему человеку, у кого чия баба, у кого чей мужик. Кто у речки жил, того Андрейка в гору переселил; видишь ли, не по его вкусу люди сходились и строились. Да что говорить! Красиво нахудожничал у нас Маркин! — Кузьмин рубанул рукой воздух.
— Вы, товарищ следователь, что-то не записываете или на память надеетесь?

Я показал мужичкам магнитофон. Кузьмин нисколько не смутился, даже обрадовался:
— Хороша штука! Теперь Андрейке от кляуз не увернуться. Я вам еще Дину кликну. Она своими глазами видела, как Маркин с учительницами за черемухой на лодке ездил. Женатый, ребенка имеет, а что вытворяет. Дина!..
— Ты погоди, — забеспокоился Ломонос и слез с телеги, опасливо косясь на магнитофон. — Куськин… фу ты, Кузьмин, шибко ты того… Парнишка-то был емчейший… — Не жалей Андрейку! — наскакивал на Ломоноса обросший мужичок.
— Андрейка врет, одни мы, тополевцы, знаем: все он врет. А та-ам думают: он правду пишет, да деньги ему платят. Есть у меня баба Дина, корова пегая, вот так пускай и выводит на белый свет. — Кузьмин быстрее завертел на пальце шестеренку.
— Ты больно того… — укоризненно бормотал Ломонос.
— Вы, товарищ следователь, Андрюху пожалейте, — перешел на «вы» пасечник, не спуская настороженных глаз с магнитофона. И, когда я отвернулся, он бросил на него фуфайку, еще и локтем придавил. Пришлось выручать магнитофон.

Улица пустынна, теленок вышел на перекресток, потоптался и лег. За бугром застрекотал мотоцикл.

 — Серега катит! — заметил Кузьмин.
— У него еще расспросите про Маркина, товарищ следователь, Серега тоже сочиняет. Да что Серега! Нынче каждый школьник стихи или книги пишет. Раньше, когда мы учились, такой заразы не было.
— Это верно, — загрустил Ломонос. — Раньше прибежишь со школы — да за лопату, да за вилы, не до романов было. Испортил ребят Андрюха Маркин, а сам парнишкой-то был емчейшим!.. Мотоциклист тряско объехал телка и затормозил возле нас; деревенским он подал руку, мне к тому же отрекомендовался: киномеханик Выборов. Ему лет двадцать пять, плечист, быстр в движениях.
— Ну, Выборов, милиция Маркиным занялась за романы, — строго сказал Ломонос, — и тебя, гляди, потянут, тоже портишься.
— Много ты понимаешь, «портишься», — передразнил пасечника киномеханик.
— Я не Маркин, врать не буду. — Грубовато оттолкнул Ломоноса, взял магнитофон, мне указал на заднее сиденье:
— Поехали. В будке поговорим. — Мотоцикл взревел — мы с Выборовым очутились в кинобудке. Он вытащил из стола несколько общих тетрадей, каждой хлопал передо мной.
— Только и слышишь по радио, по телевизору: Маркин талантливый. А что у него такого?..
- Выборов дернул ко мне табуретку, ухнулся рядом, одним пальцем неприязненно перебрасывал страницы книги своего односельчанина.
— Вот про собаку. Да я на каждом шагу вижу таких шавок. Ну что тут особого, что? А вот мой рассказ про охотничью собаку. Она пять медведей задержала, волка задавила.
— Не печатают. Маркин все детство на косе пескарей проловил — его печатают.

Выборов взглянул на дверь и полушепотом добавил:
— Маркина хотели в пример школьникам выдвинуть: знаменитость, значит, из бедных вышел. Раскопали классные журналы, а у него сплошные тройки — на осень оставался и на второй год.

Выборов подозрительно снизил голос:
— Вы случайно не знаете, Маркин сам пишет или нет? Как это так, плохо учился, но печатают. Я вот с техникумом, у жены ветеринарное училище — мое не берут, почему, а? 

В будку ввалились Ломонос и Кузьмин, оба с багрово-красными лицами и шумные; в будке, не замечая меня и Выборова, наскакивали друг на друга.

 — Деревня сгорит? — сердито спрашивал Ломонос у Кузьмина с таким выражением на потном большом лице, что, не дай бог, попробуй-ка возразить, сразу тебя отметелит.
— Сгорит! — уверенно отвечал ему Кузьмин и размахивал пучком лука-батуна с землей на корнях.
— И мы помрем? — тут же драчливо задавал вопрос Ломоносу:
— Все прах! — зычно выкрикнул пасечник. — Нас с тобой, Куськин… Кузьмин, не будет, а это навек пропечатано. — Ломонос дал подержать щуплому Кузьмину хлорвиниловый бочонок литров на десять (тот от тяжести сразу перекосился) и, развернув посередине книгу Маркина, начал торопливо перекидывать страницы, озабоченно приговаривая: — Где тут, где про речку, про туман?.. Мне ишо на пасеке техник читал… Молодец Андрюха, слышит, как растет кедр, а тут про утро!.. Видно, не зря я его, мальчонку, чуть свет вытаскивал из палатки копны возить… Кругом сизо от росы, солнца нету — Андрюха сникнет на холку коня и едет лугом…

Ломонос долго переваливал неуклюжими пальцами страницы книги, тряс и внимательно глядел себе под ноги: не выпало ли «про туман»? Потом, отчаявшись найти нужное место, он взял под мышку книгу и, постукивая ногтем по бочонку, таинственно улыбаясь, сказал мне:
— Пойдем-ка в сад, следователь, да по-хорошему поговорим про Андрюху Маркина, а эту штуку оставь, ну ее… — Ломонос с презрением кивнул на магнитофон.- И ты, Выборов, айда с нами, тут на всех медка хватит.

Я пришел на берег быстрой реки, сел в тень дикой груши разгороженного сада. За рекой, за дубовыми релками — сопки в густой тайге, сизые, как бы в изморози. Я забыл о том, что этот край подарил мне писатель. Для меня все здесь издавна знакомое и близкое: и земля и люди — моя родина!