Шойхет Роман

ШОЙХЕТ Роман Самойлович

Родился 30 июля 1931 г. в с. Ефингарь Николаевской области. Во время Великой Отечественной войны семья Шойхет жила в Казахстане, а в 1948 г. переселилась в Еврейскую автономную область, в село Пузино. Здесь он окончил школу-семилетку, начал работать, отсюда ушел в армию. После службы работал трактористом, сотрудником областной газеты «Биробиджанер штерн». Печатать свои рассказы и очерки начал в 1963 г. 

Первое крупное произведение повесть «Родная земля» вышла в 1978 г. За ней появились повесть «Хлеборобы», роман «Час печали и час отрады». Возглавлял областное литературное объединение.

Член Союза писателей СССР (России). Умер в Биробиджане в 1993 году.

РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
Отрывок из книги

Яша Печорский подошел к клубу, когда заседание правления артели уже закончилось и у крыльца мужики торопились накуриться перед кинофильмом. С ним здоровались, о чем-то расспрашивали. Яша отвечал невпопад. Накануне он уговорился с Зоей встретиться здесь: она обещала дать окончательный ответ ему. А сейчас ее почему-то здесь не было. Правда, Яша задержался в поле, и теперь он думал, что Зоя, не дождавшись, ушла или вообще не приходила.

Пройдя в зал, он сел на краешек боковой скамьи. Отсюда хорошо был виден вход и можно было разглядеть сидящих в клубе колхозников. В этом селе Яша жил всего несколько месяцев, но уже узнал многих людей. Высокий, сутуловатый председатель колхоза, муж его тетки Брайны, Наум Фрейдин, говорил что-то Козырину, председателю сельского Совета. А тот, почесывая выпирающие смуглые скулы, согласно кивал головой. Варвара Щепетова, сестра Зои, гордо вскинув красивую голову, в венце толстых золотистых кос, неотрывно смотрит на полотно экрана. Чуть дальше, прислонясь спиной к стене, дремлет Лева Штейн. Рядом — жена его, Белла, невысокая, крепкая, налитая здоровьем. Время от времени она дергает Леву — будит. Штейн, словно вспугнутая лошадь, вскидывается после толчка, виновато кивает длинноносым лицом, но тут же снова роняет голову на грудь. «Чудак. Ему и здесь достается», — усмехается Яша, и взгляд его, скользя по заполненным скамьям, останавливается на долговязом Ефиме Мазаннике, потом на Григории Слободенюке, на красивом, седовласом Макаре Егорове.

После прохладной, пьянящей свежести вечернего поля муторно было дышать терпким, кисловатым воздухом тесного помещения. Яша терпеливо ждал; может быть, Зоя еще придет.

Погас свет, сухо застрекотал киноаппарат, и на ожившем квадрате экрана с первых же кадров — война. Мелькали согнувшиеся фигуры солдат в мокрых плащ-палатках, их лица с усталой решимостью. К холодному низкому небу вздымались фонтаны земли, взрывы снарядов; частили очереди автоматов.

Полуприкрыв глаза, Яша вспоминал военные годы. Он снова увидел себя на дне яра под Аксаем, вспомнил Покровск, озорницу Любку и ее мать Екатерину Михайловну, которая по утрам, возвращаясь из госпиталя, приносила вкусные маленькие пирожки.

Воспоминание было таким ярким, острым, что Яша не выдержал, пригибаясь, стал пробираться к выходу. Сошел со ступенек, постоял еще около крыльца и, закурив, не спеша побрел к Амуру. Люди пробили тропку в густом разнотравье высохшей протоки. По ней он и спустился к самой реке. Амур был спокоен в этот вечер, сонно колыхался под бледновато-зеленым светом луны, и только у полузатопленной карчи, на которую Яша сел, чуть-чуть завихрялась вода.

Яша снял кепку и повесил ее на обглоданный огрызок корневища, поерошил чуб, нагнувшись, опустил руку в воду. И ощутил упругую силу течения. И снова потекли обрывки воспоминаний, растревоженных началом фильма. Лица матери и Зои, отца, размытый уже временем облик Бориса… Яше виделись широкие, за?росшие бурьяном послевоенные улицы Берловки, залитые зноем полуденного солнца, и голубоватый ломаный гребень еланцевских сопок, мягко приткнувшихся у горизонта. Он видел ковыльную степь, начинавшуюся у крайних хат Берловки и уходившую далеко за зыбкий горизонт. И казалось, что горьковатый полынный ветер, касавшийся сейчас его губ, пришел оттуда, из далекой берловской степи.

Уткнувшись подбородком в колени, Яша глядел на пенящиеся внизу струйки воды и мысленно оглядывал прожитое время до того часа, когда в Хабаровске он ступил на борт теплохода.

Уже заполночь Яша Печорский, истомившись на жесткой скамье общей каюты, вышел на палубу. Ущербный месяц, недавно еще висевший над притененными зарослями тальника, успел спрятаться, и теперь на иссиня-черном небе, словно просыпанная зернистая соль, зябко подрагивали бледные звезды. За пароходом, окрашивая воду в оранжевый цвет, тянулся клин отраженного света. Во мгле уплывающие берега угадывались только по редким красноватым точкам створных фонарей.

Яша нашел затишек на корме. Навалясь грудью на перила, он закурил. И впервые после армейской службы, после встречи с сестрой он услышал, как журчит вода за кормой, — путь впереди предстал перед ним коротким, но тревожным. За время службы в армии Яша повидал разные края, свои и чужие, видел и воды Одера, и Волги, и тяжелую темно-серую зыбь могучих сибирских рек, но они, вызвав интерес к себе, сердца не затронули. А сейчас к Амуру он испытывал уже другое, связывая дальневосточную реку и с новым для себя селом, и новой землей, на которой ему предстоит пустить корни. Но вместе с тем он и робел перед скорой встречей с матерью и хотел, чтобы оставшееся расстояние теплоход пробежал не так скоро.

Яша вспомнил, как в городе возле памятника Пушкину у входа в институт, на шею ему кинулась высокая блондинка. Он вначале даже оторопел: подумал тогда, что прошедшие годы, должно быть, настолько же состарили его мать, насколько повзрослили сестру и его самого.

Сестренкина подруга по институту Зоя, не расстававшаяся с зонтиком, хотя дождя и в помине не было, весь день суматошно таскала их по городу — на строящийся стадион, в дендрарий, в парк к Амуру и в цирк.

Она, как и сестра, искренне огорчилась, узнав, что у него уже есть билет на теплоход.

Позади по железному настилу зацокали чьи-то шаги. Яша швырнул окурок в воду и оглянулся. Потирая кулаком заспанные глаза и покачиваясь, шел матрос. Мельком глянув на Яшу, он ухватился за конец линя, привязанный к сходням, поволок их к проходу. Затем вернулся и стал неторопливо разматывать чалку.
— Слышь, служба, — чуть хрипловатым со сна голосом окликнул он Яшу.
— Закурить не найдется?

Яша вынул из кармана бушлата портсигар и молча протянул его матросу. Тот загрубевшими пальцами выудил папиросу, спросил:
— В Еланцы, что ли?
— Туда.
— Минут через двадцать дойдем…

Матрос зябко передернул плечами, затянулся, кивнул на чемодан:
— Отстрелялся, значит?
— Да, на сверхсрочной был, — сказал Яша.
— Фь-ию-у! — присвистнул матрос.
— Небось и войны еще прихватил?
— Немного, — запахивая отвороты бушлата, односложно ответил Яша.

Вскоре из темноты, вырванный лучом надпалубного прожектора, стал наплывать крутой, поросший голым кустарником берег. Яша был единственным пассажиром, сходившим в Еланцах, и матрос улыбнулся ему на прощание как старому знакомому. Шурша галькой, Яша побрел в гору, гадая, как отыскать дом матери. Но уже через сотню шагов в темноте он столкнулся со странной фигурой, закутанной по-зимнему в долгополую шубу.
— Здорово! — старческим тенорком прошепелявил встречный.
— Что-то никак не угадаю. Не признаю, чей ты? 
— Я, дед, не здешний.
— А пошто тогда к нам?
— Ишь любопытный, — хмыкнул повеселевший Яша.
— Мать у меня здесь живет. Печорская Фира.
— Во-она-а кто-о ты, — оживился старик.
— Ну как же мне, паря, не слыхать, ежели мы со Львовной-то столько годков в суседях.
— Тогда растолкуй мне, пожалуйста, как домой попасть.
— А чо растолковывать-то? Пойдем со мной, в аккурат до самой избы и доведу. Мне-то все едино, как ночку коротать.
— В сторожах ходишь?
— Караулю лавчонку. Там добра-то — худой кот больше наплачет. А надоть — полагается.

Изредка оглядываясь, Яша шел, глубоко вдыхая чистый воздух прохладной майской ночи. Позади, шаркая разношенными валенками, поспешал старик. У развилки двух улиц он остановился, перевел дух.
— Вон избенка ваша.

Улица, приткнувшись к Амуру, выгибалась полудугой. Здесь Еланцево как бы делилось надвое. Яша с минуту смотрел на брусчатый дом под шиферной крышей, потом негромко сказал:
— Спасибо, дед! Спасибо тебе!
— Рядом с вами дом Матрены Курилиной, а моя изба чуток наискосок. Бона, у черемухи. Сдам утром объект свой и наведаюсь.
— Приходи, дед. Четок поставлю.

Яша, перехватив в другую руку чемодан, пошел через двор к крыльцу. Дверь сеней оказалась запертой. Опустив у ног чемодан, Яша закурил, жадно вдыхая дым. Потом уж он постучал. В доме по-прежнему было тихо, и он хотел было постучать еще раз, но тут послышался грохот задетого стула, все так же в потем?ках кто-то пошлепал к двери.
— Кто там?- спросил сонный с такой знакомой милой хрипотцой мамин голос.

Яков не мог сразу ответить, потом тихо сказал:
— Я, мама.
— Кто-кто? — голос матери дрогнул.
— Да я же, мама, я! 

Дверь, опасливо было приоткрывшаяся, распахнулась, гулко стукнулась о стенку. В проеме, белея исподней рубашкой, стояла мать.

Яша подхватил свою маленькую мать и на руках внес ее в дом. Припав к груди сына, обнимая его, Фира не плакала, не причитала — она молчала. И так, наверное, молчала бы вечность. Поглаживая ее волосы и узкие плечи, Яков тоже молчал, не в силах вымолвить ни слова.
— Ой, чтоб меня! — всплеснув руками, заторопилась она.
— Яша, Яшенька… Ты же голодный, сыночек мой!

Она шарила по плите спички, засветила семилинейную лампу, висевшую сбоку от незашторенного окна.
— А зачем же электролампочка у вас висит? — спросил Яков.
— А-а, больше для фасона, — суетясь, собирая на стол, сказала Фира. Она то и дело касалась сына то сухонькой рукой, то острым плечом.
— Свет горит только до двенадцати. На большее духу нету. Но даже когда горит — это сплошные муки. То еле-еле светится, то моргает, то еще с ним какая-нибудь болячка. Чи движок такой, чи мотор. Одним словом, горе у них там крутится. Сыночек, ну что ты стоишь, как гость? Сними уж свою фуражку и садись к столу. Ты же забыл вкус домашнего, а? Ой, что это я! Надо же Багряну разбудить!
— Я уже встала, мама, — глуховато прокашливаясь, отозвалась из-за окрашенной дощатой перегородки Багряна — жена старшего брата, погибшего на войне, — и вышла из спальни.
— Ну здравствуй, солдат! Чи командир? Встань, покажись.

Яков усмехнулся:
— В чинах не разбираешься.
— Я — старшина!
— Ой-ей-ей.

Скрепляя гребнем тяжелый узел волос, Багряна подошла к Яше и, слегка прижимаясь мягкой грудью, по-родственному подставила для поцелуя губы. Полноватые губы ее, как и прежде, были ярки и пухловаты. Казалось, Багряна ничуть не изменилась за эти десять лет. Как и раньше, ее походка была легкой и скорой, крепкой и по-девичьи стройной осталась фигура. Румянец по-прежнему красил ее смуглое миловидное лицо, а в заспанных глазах виделась затаенная грусть.

Целуя невестку, Яша отметил, что в смолисто-черные волосы ее пробралась седина, вокруг глаз и на переносице видны тонкие, похожие на трещинки морщинки. И смуглота ее чуть приувяла. Но Багряна все еще была хороша. Яша, присев к столу, продолжал незаметно ее разглядывать.
«Сколько лет ей?- подумал он. — Тридцать. Всего тридцать. Укатало ее горе…»
— Ты что так смотришь? — столкнувшись с его пристальным взглядом, полушепотом спросила она.
— Хорошеешь все, вот я и смотрю. Не понимаю, где у здешних мужиков глаза, — улыбнулся Яков.
— Ага, — засмеялась, краснея, Багряна и, задорно шевельнув плечами, глянула быстро в зеркало на простенке.
— Цвету, як придорожный будяк.
— Еще как цветет, — сказала Фира. Положив на клеенку деревянный кружок, она поставила на него сковороду с пузырящейся яичницей-глазуньей. Достала из шкафчика хлеб. — Цветет, а для кого? Я ей уже тысячу раз говорила: найди себе хорошего человека да выходи за него, и живите себе на здоровье. Если что не так будет, то Мишка останется у нас.
— Не надо, мама, об этом, — тихо попросила Багряна.
— Уже говорено не раз. Не надо.
— Шо значит — не надо, шо? Я старше тебя и, наверно, лучше знаю, что говорю. Ты же губишь свои молодые годы, понимаешь это или нет? А Мишке, думаешь, хорошо без мужика в доме? Что из него вырастет — босяк, хулиган?

Яша еще не научился воспринимать все эти не относящиеся к службе события. Он понимал, о чем спорят мать с Багряной, и в то же время домашние дела еще не доходили до его сознания. Он думал, что здесь как бы остановилось время: вот постарела мать, стала худа и говорлива, и потускнела, будто выгорела на солнце, жена не вернувшегося с фронта Бориса. И сама-то жизнь их переместилась на девять тысяч километров на восток от родной Берловки на Украине. А с другой стороны, ничего будто и не изменилось за это время, словно из отцовского дома Яков вовсе никуда не уходил. И он вдруг почувствовал себя ненужным здесь и нежданным. Сразу прихлынула к рукам и ногам тяжелая усталость, отяжелели веки: не мог Яков поднять глаз — смотрел не мигая прямо перед собой куда-то в угол, мимо матери, мимо Багряны, хотя и видел их обеих.
— Да… Да… А где же Мишка? — глухо спросил он. 
— Спит. Не буди его, — ответила Фира.
— Он, наверно, большой уже?
— Большой, — обтирая полотенцем бутылку с водкой, улыбнулась Фира.
— С Первого мая ночует на вышке. Говорит, закалка организма. А Багряну вон раза по два в месяц в школу вызывают. Взял за моду технику и целыми днями пропадает в гараже. Нашел там себе какого-то товарища. Теперь, может, ты хоть на него повлияешь.
— Ну шо поделаешь, як он дуже любит машины, — вступилась за сына Багряна.
— Возле них и вертится.

Нарезав хлеб, она отошла к плите, прислонилась к стене и, скрестив под грудью руки, искоса следила за Яковом.
— Знаю я эти машины. Знаю, кто его приваживает, — снова проворчала Фира.

В словах матери Яше почудился какой-то намек.
— Ну перекуси, сынок, и отдыхай. Ты уже, слава богу, дома!

Мать подошла к сидевшему у стола сыну, припала к нему и лишь теперь облегченно заплакала.