Школьник Леонид
 ШКОЛЬНИК Леонид Борисович
Родился в 1945 году в Кемерово. В 1951 г. семья переехала в Биробиджан ЕАО. Работал на обувной и кондитерской фабриках, на заводе силовых трансформаторов, сотрудничал с газетой «Биробиджанская звезда», с 1973 г. работал в газете «Биробиджанер штерн» — от литсотрудника до главного редактора. Его стихи публиковались в журналах «Дальний Восток», «Советиш Геймланд», в коллективных сборниках «На берегу Виры и Биджана», «Волшебное дерево», в альманахе «Литературный Биробиджан». В 1991 г. покинул страну, несколько лет был журналистом популярного в Израиле еженедельника «Новости», в последние годы — главный редактор газеты «Форвард» в США.
МОЕМУ ГОРОДУ
Скрипят озябшие качели,
И грустен парк по вечерам,
А мы ничуть не постарели,
Осенний мой Биробиджан.
Ты молодеешь с каждым годом,
И связан я одной судьбой
С любым — пусть маленьким —
заводом
И с тихой улицей любой.
И в час, когда порой мне туго —
Ведь и такой бывает час, —
Ты помогаешь мне как другу —
Без лишних слов и пышных фраз.
И я уверен — днем ли, ночью, —
Ко мне по-дружески добры
Твоя черемуха у почты
И даже дождик у Биры.
И нам вовек не стать чужими.
Меня врачует вновь и вновь
Твой тихий свет — необъяснимый
И неделимый, как любовь.
ЖУРАВУШКА
В черной шубке, щеки — красные,
Вся — по горлышко в снегу,
Приходила краше праздника…
Не могу.
На коньках, раскинув лапушки,
Хлоп! — и падала на лёд.
Зайка твой теперь у бабушки,
Нарисованный, живёт.
У него усы зелёные.
Плачет он, такой смешной.
Все слезиночки — солёные.
Сладкой нету ни одной.
Ты хотела быть журавушкой,
Чтобы крылья за спиной.
Не успела. Стала травушкой,
Теплой травушкой лесной…
Горя тихая отметина,
Горше не было и нет.
Шкафчик твой открою медленно,
А на шубке — снег…
ДОБРОТА
Я узнавал её не понаслышке:
В дни, когда мама лежала в бреду,
Люди несли мне картошку и книжки,
Знали: я скоро из школы приду.
Мы не всегда доброту замечаем,
Ту, что не требует жестов и слов.
Я возвращался из школы — и чаем
Отогревался от всех холодов.
Это, по-моему, главное в мире:
Кто бы ни злил и ни радовал нас,
Лишь бы в любой
коммунальной квартире
Свет доброты никогда не погас.
С ней мы становимся чище и лучше,
Знаем: её не растратить вовек.
…Бродит по улицам
солнечный лучик —
Добрый, единственный мой человек.
НОВАЯ ТЕТРАДЬ
Я начинаю новую тетрадь.
Бреду по белу полюшку страницы.
— На мелочи души своей не трать! —
Ко мне взывают улицы и лица.
— Не трать себя на мелочи! — твердят
Друг из Биры, поэт из Магадана.
Я слушаю. Мне радостно и странно —
Я начинаю новую тетрадь.
Я начинаю думать о судьбе,
Об облаках над городом таёжным,
О мелочах, которые в себе
Ношу, как март, светло и осторожно.
И с чудом невозможно разминуться.
К теплу, как травка малая, тянусь.
Мне б только в мелочах не обмануться,
А в самом главном я не обманусь.
* * *
Та женщина, которая была
Твоей душой, дыханием и болью, —
Пока ты ждал ее, она ушла,
Чтоб никогда не встретиться с тобою.
И та звезда, упавшая в леса, —
Она тебе напомнила, сгорая,
Что есть вторые снег или гроза
И нет земли, которая вторая.
И та соната, крыльями плеща,
Та музыка, которая звучала, —
Она коснулась твоего плеча,
И ты заплакал, как тогда, вначале.
Ах мир — он откровенен, как беда,
Заверчен так, что часто с толку сводит:
Звучит соната. Падает звезда.
И женщина любимая уходит.
БУХЕНВАЛЬД
Автобус шел несмело, как слепой.
И вдруг остановился. Тихо стало.
Лишь слышно было, как по мостовой
Капель неугомонная стучала.
Мы вышли из автобуса. Асфальт
Блестел на солнце. Не смеялись дети.
И называлось это — Бухенвальд,
Но печи не дымили на рассвете.
…Я видел фильм, отснятый для «друзей»
Эсэсовскими киношутниками:
Лежали рядом чех, поляк, еврей
Со сжатыми от боли кулаками.
…Я видел на экране малыша
С огромными печальными глазами.
В нём еле-еле теплилась душа,
Раздавленная теми «шутниками».
Но хватит! Я кино не досмотрел.
Я не остался в лагерной неволе.
Стоял февраль. И падала капель.
И сердце было сжато, как от боли.
* * *
Памяти зампотеха танковой роты
Исаака Бронфмана, поэта
За здравие споем. К чему — за упокой?
За то, что жил, как жил, —
спасибо зампотеху.
Он мудрый был еврей,
и щедрый, и простой,
И всем любил дарить
Веселье и потеху.
По веку скоростей бродил он —
не летел.
Войною не сражён,
Друзьями почитаем.
И в свой последний миг
Он выдохнуть успел:
— Давайте про любовь
На память почитаем!..
Он до сих пор со мной —
Солдат и человек,
Которого война ломала — не сломала,
Весёлый человек, которому вовек
И ласки, и любви — увы! —
недоставало.
Давно его стихи на память знаю я,
Я знаю суть и горечи, и смеха.
Среди весенних лиц,
Средь ваших лиц, друзья,
Мне так недостает
Улыбки зампотеха!
В потертом пиджаке,
Куривший все подряд, —
Он в памяти моей
Живет, не умирая.
…Уходит не спеша
Собрат мой и солдат,
И по его следам летит листва сырая.
ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА
Мне в этой жизни, считай, повезло:
с полем, и с лесом, и с целой страною.
Горе и радость, удача и зло
не обходили меня стороною.
Впрочем, и сам не пытался я жить
набело, начисто, без потрясений,
без — на свиданье к любимой спешить,
без — поклониться калине осенней,
без — задохнуться от дыма костра,
без — говори мне, что очень любила…
Мне повезло — я не жил «на ура».
В жизни, как водится, всякое было.
Но из любых передряг выходя,
я благодарен земле, на которой
даже негромкая песня дождя
в трудные дни становилась опорой.
|
