|
|
 |
 |
| А Б В Г Д Е З И К Л М Н П Р С Т У Ф Х Ч Ш |
ННАВОЛОЧКИН Николай Дмитриевич  Родился 5 января 1923 г. в поселке Николаевка Смидовичского района. В Великую Отечественную войну прошел боевой путь от Ельца до Польши, был участником боев на Курской дуге, форсировал реки Десну, Сож, Днепр, Буг. За первый свой бой на Курской дуге получил орден Красной Звезды. После демобилизации окончил исторический факультет Хабаровского пединститута. Работал в Хабаровском книжном издательстве сначала редактором, затем главным редактором, главным редактором журнала «Дальний Восток». Первые стихи Н. Наволочкин написал еще в школе. В 1953 г. вышла первая поэтическая книжка «Дорогие мои земляки». Во все последующие годы писатель продолжал работать и подарил землякам немало интереснейших книг — для детей, исторический роман «Амурские версты», более двадцати произведений различных жанров. Почетный гражданин Хабаровска, лауреат премии им. Я.В. Дьяченко, лауреат премии администрации Хабаровского края, дважды награжден орденом «Знак Почета». Член Союза писателей СССР (России). Живет в Хабаровске. ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ПОСАДКА… Аэропорт «Толмачево» сразу переполнился, когда в него втянулась длинная цепочка пассажиров с нашего лайнера. Те, кто уже прилетел, ожидали багаж, и для них радио на весь зал и привокзальную площадь объявляло, как добираться до Новосибирска. Мне же еще предстояло лететь часа два до Ташкента. Где-то в стороне, за высокими, во всю стену окнами, за полями и перелесками жил своими заботами город, и ему не было до меня никакого дела. Но в моей жизни город этот занимал особенное место. Здесь, после ранения, санбата и трех госпиталей, я дослуживал до демобилизации. Отпускали нас по возрастам, и долгожданный приказ об увольнении моих погодков поступил лишь весной 1947-го, почти через два года после окончания войны и моей службы в Новосибирске. За это время я обошел и в строю, и просто так огромный город вдоль и поперек. И когда однажды провел своего командира взвода по дворам и переулочкам, от военного городка за оврагами речушки Каменки до какого-то штаба за вокзалом наполовину быстрее, чем на трамвае, он сказал: «Ну, старший сержант, теперь я уверен, что ты ходишь в самоволку… Я тогда частенько печатал свои стихи в окружной военной газете, и тот же лейтенант удивлялся: «Вот старший сержант напишет строчку и получает за нее пять рублей!» Такой гонорар платила мне редакция. Запал город в душу первыми в моей жизни операми и балетами, которые довелось услышать и увидеть в недавно открытом Новосибирском театре, и еще въедливыми, непреклонными патрулями, осматривавшими тебя от подворотничка до начищенных сапог и строго наблюдавшими, по уставу ли ты их поприветствовал. Первое время после демобилизации, когда я еще не мог надышаться своей гражданской свободой, рука у меня сама по себе часто вскидывалась к козырьку кепки, если навстречу шагал патруль или офицер. Вот с такими мыслями я стоял у окна, а радио то и дело сообщало: «Объявляется посадка…», но пока не на мой рейс. Сегодня у меня выдался день воспоминаний. Перед Толмачевом наш самолет делал посадку в Иркутске, где, еще не спускаясь по трапу, сквозь мелко моросящий дождь я увидел за оградой вокзала, среди толпы встречающих, две форменные фуражки и плащи моих закадычных друзей. А я весь путь от Хабаровска мучился: успела ли дойти до Иркутска моя телеграмма? С ребятами этими я рос, призывался в армию в том самом сорок первом. Потом теплушки с солдатами развезли нас в разные стороны, а сейчас два моих друга служили в Иркутске. Когда я, не чуя под собой ног, подходил к ограде, верный себе Борис положил руку на плечо подполковника Меликова и воскликнул: Василий, чуть склонив голову, прищурился одним глазом, будто разглядывая меня, и ответил: Тут толпа протиснула меня через калитку прямо в объятия друзей. Друзья потянули меня в ресторан, все равно, мол, рейс задержится часа на два — видишь, какая морось! Но я устоял: только что позавтракал в самолете, да и хотелось подышать воздухом. Ах ребята, ребята, с каждым из них у меня были связаны какие-нибудь особенные воспоминания. Тот же Борис первый сообщил, что началась война. В тот день в школе намечался выпускной вечер. Я собирался погладить брюки и ходил по двору, размахивая тяжелым чугунным утюгом, чтобы раздуть тлеющие в нем угли. Существовал в то время такой прибор. И тут появился Борис. В слова Бориса и верилось, и не верилось. Я все-таки догладил свои штаны, и мы отправились к поселковому клубу. Там было все для молодежи: спортивная и танцевальная площадки, трибуна для особых торжеств. На площадь возле трибуны, никем не званный, сам собирался народ. Наверно, каждому хотелось почувствовать себя частицей чего-то общего, большего, чем рабочий поселок. Люди рассказывали друг другу, что кто слышал. На сердце у всех была и тревога, и чувство подъема, и удивления:»Да как же они посмели, как решились напасть на нас? Мы же их уничтожим «малой кровью, коротким ударом!» У нас шел восьмой час вечера, значит, в Москве первый час дня 22 июня 1941 года. Провести митинг никто не догадался. Впрочем, и некому было. Воскресенье… Поселковое начальство или трудилось на покосах, или рыбачило. Но народ не расходился. Наоборот, по одному, по двое тянулись к поселковому клубу и пожилые, и молодые. И тут на столбе у танцплощадки ржаво заскрипел, ожил динамик. Сквозь треск и помехи прорвался какой-то марш. А когда он стих, мы услышали слова, запавшие в память, наверное, на всю жизнь: «Сегодня в четыре часа утра… без объявления войны…» Но мы с иркутянами не вспоминали ни этот день, ни годы войны. После редких и случайных встреч и так было о чем поговорить. — Объявляется посадка…- оторвал меня от воспоминаний голос динамика. Это здесь, в Толмачево, начинали посадку на рейс до Москвы. Я посмотрел за окно. Новосибирск отсюда, конечно, не увидишь. А мне очень хотелось хотя бы глянуть, какой он стал, как изменился за эти длинные годы, прошедшие с тех пор, какя покинул его в новенькой шинели, с туго набитым солдатским вещмешком. За спиной у меня шумел, гомонил зал, и ни слова нельзя было разобрать, о чем там говорили люди. И вдруг в этом гуле я различил какой-то очень знакомый звук. Что такое? Что это? Меня кто-то звал, но как-то странно. Я огляделся. В гулком зале каждый был занят своим. Кто переносил вещи, кто сидел на своих чемоданах и что-то жевал. Там пожимали друг другу руки. Двое парней рассматривали огромную, во всю стену, карту воздушных путей сообщения страны. А через шум, шарканье ног кто-то спрашивал: «Как вы меня слышите?» И не словами, а по радистскому коду. «ЩРК?» — отчетливо разобрал я, и опять: «ЩРК?» Словно кто-то кого-то искал в зале аэропорта. Я еще раз огляделся, пытаясь понять, откуда идет сигнал, и увидел неподалеку, у окна, у того самого, у которого я стоял, невысокую женщину в плаще, с сумкой через плечо. Она костяшками пальцев выстукивала по подоконнику точки и тире. От нее-то и дошел до меня вопрос: «Как вы меня слышите?» «Радистка, наверно, машинально выстукивает сигналы», — подумал я и в шутку застучал ответ. Тогда я еще хорошо помнил «морзянку» и передал ей: «ЩСА 4, ЩСА 4» — «Слышу хорошо!» Она отозвалась сигналом: «АДР?» — что означало: «Сообщите ваши координаты». Какие еще координаты, когда я здесь? Пока я соображал, что ей ответить, женщина обернулась и воскликнула, просияв лицом: Кира появилась у нас перед форсированием Буга, месяца за три до моего ранения. Ничем таким особенным она мне не запомнилась, может быть, только своим редким именем да тем еще, что любила носить в своем вещевом мешке парочку гранат-лимонок. Но я обрадовался Кире, как самому родному человеку. После войны мне не доводилось встречать ни одного фронтового товарища, и вот передо мной наша радистка! А Кира восклицала: Я смотрел на нее, улыбался, вспоминал девчонку в гимнастерке и пилотке, в сапожках, пошитых из плащ-палатки, такую, какой она была там, на войне. А Кира говорила и говорила: Но провожать далеко не пришлось. У подъезда аэровокзала стоял аэтопоезд, и Кира уже из-за двери крикнула: Через несколько минут автопоезд покатил через поле аэродрома к далекому самолету, улетавшему на полуостров Таймыр. А там опять ожили динамики: «Объявляется посадка…» И, думая о своём, я не сразу понял, что это посадка на мой рейс. ЖДИ РАКЕТУ Действительно, через несколько шагов Демин и Маша наткнулись на Афоничкина и Алену. Закутавшись в Аленину шинель, безмятежно спал Вася. Над панелью радиостанции тускло горела маленькая переносная лампочка, и к ее огоньку собралось несколько солдат. Увидев лейтенанта, радист хотел встать, но Демин махнул ему рукой — сиди. Алена подвинулась, освобождая место Маше на чьей-то скатке, и какхозяйка пригласила: Афоничкин щелкнул переключателем и забубнил в микрофон: Солдаты с любопытством и уважением смотрели то на радиста, то на красноватый глазок лампочки, мигавшей при каждом слове Афоничкина. Послушав и покрутив рукоятки настройки, Афоничкин опять принялся звать, но «Букет» упорно молчал. Чей-то голос поддержал: Афоничкин все еще шарил по эфиру. В его наушниках, не слышная для многих, попискивала морзянка, потом вдруг громко ворвался марш. Маша с любопытством приглядывалась к своей соседке. Ей хотелось узнать, кто она, откуда, как попала на фронт. Афоничкин смущенно помолчал, потом полез в карман и достал тяжелый портсигар с вензелем из скрещенных готических букв на крышке. Солдат, скрючив два пальца и отставив мизинец, неловко выкатил тоненькую трофейную, как и портсигар, сигаретку. Демин и Маша проведали минометчиков, еще один расчет противотанковых ружей, что замыкал с этого фланга оборону, и вернулись к окопчику Володина. Сашка и Тимофей, наговорившись, спали. Володин сидел, вглядываясь в поляну, освещенную луной. Сейчас он прикидывал, сколько же это километров до его Ургала — шахтерского поселка, выросшего незадолго до войны в суровом северном районе Приамурья. Там по склонам сопок, на лиственничных гарях, тоже растет береза, правда, не такая высокая и осанистая, как здесь. Победнее природа, суровее климат — под ногами вечная мерзлота, но там дом и семья. Вот и не выходит Ургал из головы. Как останешься один, задумаешься — он тут. Словно носишь его с собой. Неделю назад получил сержант письмо от сынишки Кольки. Впрочем, какой сынишка — сын! Работает, подумать только, вместе со взрослыми в механической мастерской. «Я, папка, слесарь!..» И приятно и горько читать это письмо. Подрос сынишка, но, опять же, какой он слесарь в пятнадцать лет? Да если бы не война, учился бы Колька! Рано ему работать… Демин почувствовал, что он действительно очень устал, посмотрел на Машу и подумал, что она, наверное, еле держится на ногах. Лейтенант и Маша отошли на десяток шагов и остановились у двух берез, сросшихся у основания. Маша тоже коснулась ладонью березы и подумала, что, наверное, пальцы стали белыми. Она знала, что Демин сейчас развернет свою стянутую ремешком плащ-палатку, и он развернул ее и расстелил у корней берез. В одном месте трава или какая-то веточка взбугрила плащ-палатку, лейтенант нагнулся и примял это место. Маша устало опустилась на угол плащ-палатки. Она не удивилась, что он сказал «нам». И не потому, что этот полный событиями день, бой, их отход из села сняли какие-то условности. Тут было что-то другое. Может быть, их неожиданная встреча, и бой с танками, который она, кстати, совсем не запомнила, а приведись ей о нем рассказывать, сказала бы только — что-то общее. Но, наверное, и встреча, и бой, а самое главное, тот короткий путь, что сейчас прошли они от одного фая обороны кдругому, связали их чем-то всепроникающим, словно музыка. И когда она сказала «шинель», то хотела, чтобы Демин понял, что она не удивилась, не оскорбилась. Что ей, как и ему, потому что она именно так его и поняла, не хочется разрушать того ощущения близости, того настроения тревожной радости, что возникло еще при первом нечаянном прикосновении их плеч, когда они шли. И когда он осторожно взял своей рукой кончики ее пальцев и уже не выпускал их больше, она боялась, чтобы он не взял всю ладонь. Потому что ей нужно было именно это осторожное прикосновение. Маша знала, что он сейчас улыбается, и не ее словам и их смыслу, а интонации, с которой она сказала: «Демин, Демин». Она откинулась на спину. Если бы он постелил для нее одной шинель и сказал: «Ложись, Маша», она бы так и сделала. Но он расстелил плащ-палатку на двоих, и она не возражала, доверяясь ему. Она смотрела на высветленное луной небо между вершинами берез, ни о чем не думая, но вдруг ей пришла в голову нелепая мысль: а что если бы она оказалась вот так наедине с Анатолием, своим несостоявшимся женихом, и не Демин, а он расстелил бы свою плащ-палатку? Ее даже передернуло от этой мысли. Нет, это было бы совсем, совсем другое. Она убежала бы опять, как бежала со свадьбы, к всепонимающему Володину, или к Ивану Понедельнику или нашла бы в этом лесу радистов и прикорнула бы, прижавшись к плечу полной Алены. Демин смотрел на нее. Она чувствовала этот взгляд на лице, на глазах, на губах, и ей хотелось, чтобы он увидел ее всю — тоненькую и стройную, такой, какой она себя чувствовала, и запомнил ее такой, потому что кто его знает, сколько они пробудут вместе… Но Демин смотрел только на лицо, и она поняла, что сейчас, через мгновение он ее поцелует. Маша прислушалась к себе и почувствовала, что очень хочет этого и что ни одним движением она не запротестует. — Дети пахнут молоком, — тихо сказал Демин, совсем склонившись к ней, и поцеловал ее в губы. Маша закрыла глаза, чтобы полнее почувствовать этот поцелуй и запомнить его. «Пусть он будет у меня первым, а не тот, на свадьбе». Демин гладил ее волосы и все смотрел и смотрел ей в лицо. И она, почему-то виновато улыбаясь, посмотрела в его темные такие близкие глаза. Лейтенант осторожно накрыл ее шинелью и положил свою голову рядом с ее плечом. И, благодарная ему за то, что он все понимает и принес ей вот это ни с чем, совершенно ни с чем не сравнимое счастье, она повернула голову и неумело прикоснулась теплыми губами к его щеке. Но они не спали. Демин прислонился щекой, сохранившей еще холодок ее губ, к ее плечу, чувствовал рядом тепло ее тела, и ему хотелось сказать ей что-нибудь особенное или сделать что-то для нее. «Как мне ее уберечь? — подумал он. — Кто знает, как все сложится утром». Он приподнял ее голову и положил к себе на плечо. И опять они лежали, чувствуя близость друг друга и думая друг о друге. Маше казалось, что, если бы она была с Деминым, она бы ничего, совершенно ничего не боялась на этой войне. Потом она вспоминала их первую встречу, стихи, которые он читал. «Я попрошу его вспомнить стихи, но не сейчас. Сейчас он устал». Демину радостно было ощущать тяжесть Машиной головы на своем плече. Ему захотелось опять потрогать ее волосы, но он боялся пошевелиться, хотя знал, что Маша не спит. «Девочка, — думал он. Они лежали не шевелясь, занятые собой и друг другом, не замечая времени, не зная, идет оно или остановилось. И когда Демин медленно, чтобы не потревожить Машу и не нарушить чего-то неуловимого и необъяснимого, поднес к глазам руку с часами, фосфоресцирующие стрелки показали четвертый час. «Скоро утро, — подумал он. — Надо вставать, что-то делать, что-то решать». Он полежал еще немного, думая теперь о взводе и всех людях в этом лесу, о селе и немецких танках, и услышал осторожные шаги. Товарищ лейтенант, кто-то из деревни пробирается в нашу сторону.
|
 |