Ходжер Григорий

ХОДЖЕР Григорий Гибивич

Родился 5 апреля 1929 г. в селе Верхний Нерген Нанайского района Хабаровского края. В 1949 г. поступил в Ленинградский педагогический институт им. Герцена, окончил исторический факультет и возвратился на Дальний Восток. Писать начал в студенческие годы. Первые его рассказы «Соперники» и «Письмо от сына» были напечатаны в журнале «Дальний Восток» в 1953 г. На литературном конкурсе VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов в 1957 г. за рассказ «Мой знакомый пчеловод» писателю была присуждена Золотая медаль.

В разных издательствах страны вышли в свет сборники рассказов Г. Хеджера: «Любовь, левират и жбан счастья», «Мой знакомый пчеловод», «Первые сдвиги», «Чайки над морем», «Последняя охота», «Старый Нядьга», повесть «Эморон-озеро». В 1964 г. издается первый нанайский роман «Конец большого дома» — первая книга многоплановой эпопеи «Амур широкий». В 1970 г. вышла вторая книга — «Белая тишина». Завершил трилогию роман «Амур широкий», за которую в 1973 г. была присуждена Государственная премия имени М. Горького. В последующие годы писатель много и плодотворно работает над повестями и романами, успешно работает в жанре очерка и публицистики. В 2004 г. вышла книга «Повесть о матери» с повестью и романом. Его книги были переведены на многие языки народов СССР и зарубежных стран. За заслуги в развитии национальной литературы награжден орденом Трудового Красного Знамени и орденом Дружбы народов, отмечен губернаторской премией.

Член Союза писателей СССР (России). Живет в Хабаровске.

ПОВЕСТЬ О МАТЕРИ
Отрывок

Дедушка наладил мне удочку, и я несколько раз выходил на озеро, но ничего не поймал. Большие мальчики дергали косаток, карасей, коньков, даже сомов, а мне ничего не попадалось.
— Не спеши, — учили ребята.

А как тут выдержишь, когда поплавок прыгает? Утром я теперь просыпаюсь рано, но как бы рано я ни поднялся, Денька всегда на ногах.
— Сынок, чего не спишь? — спрашивает она, встретив меня возле очага, где готовится варево собакам и нам завтрак.
— Рыбачить пойду, — отвечаю солидно.
— Кормилец ты мой.
— Не каркай, удачи не будет.
— Ничего, сынок, рыбы еще спят, не слышат. Эх, был бы ты постарше, наловил бы сейчас карасей, сазанов, я бы подвялила. Как бы обрадовался отец! Он там соскучился по нашей еде.

Правильно говорит Денька, худо разве к приезду папы карасей навялить? Ничего, я целыми днями буду сидеть на озере, научусь рыбу ловить.

Туман белым ватным одеялом окутал озеро. Зябко. Рыбаки уже на своих местах. Это школьники, у них кончились занятия. Вон стоит Петька-дылда, выше пояса — есть он, а ниже — нет его: туман укрыл. Я боюсь его, пригибаюсь, чтобы тот не заметил меня. Как-то он встретил меня возле магазина, воровато огляделся вокруг, спросил: «Отец твой в Ленинграде?» — «Да, — говорю, — а где ему еще быть?» — «Хочешь его увидеть?» — «Хочу». Он повернул меня спиной к себе, ухватился за мои уши и приподнял над землей. Я закричал. «Не ори! Видишь Ленинград? Видишь отца?» Долго горели мои уши. С тех пор боюсь я его.

Выбрав место, я наживил крючок, забросил удочку. Клевало хорошо, но я спешил: очень уж хотелось поскорее поймать; как только поплавок шевельнется — я дерг. Пусто. Дергал, пока руки не устали. Поймал наконец синявку. Это мой первый улов. Держу на ладони, разглядываю, любуюсь. И на моих глазах синявка растет, растет, вот уже в крупного карася выросла, потом и в сазана превратилась.
— Хочешь на Ленинград взглянуть?

Петька-дылда все-таки заметил меня. Пока я любовался своей добычей, туман рассеялся.
— Мамку позову, — на всякий случай пригрозил я и тут только спохватился — удочку-то я не забросил.
— Мамка твоя больная, никто ее не боится.
— Врешь, вот крикну — и она прибежит.

Крупным красным червем старательно наживляю крючок, забрасываю и замираю. Петька мне тут не страшен, дом наш совсем рядом, я вижу, как хлопочет Денька у очага, собаки смирно лежат, ожидают, когда поспеет похлебка. Дед вышел, закурил свою короткую трубку. Ему, говорят, очень много лет, я верю, потому что он совсем белый-белый, таких стариков нет больше в нашем селе. Дедушка путает наши имена, зовет меня именем моего Но-ама.
— Чеби! Чеби! — кричит он и вглядывается подслеповатыми, какими-то мутно-голубыми глазами в пацанов.
— Дедушка, кого ты ищешь?
— Не слышишь, глухой? Чэбену ищу.
— Так он далеко, отсюда не увидишь.
— Как далеко?
— Он же в Ленинграде учится.

Дед сердится, плюется, не вынимая изо рта трубки.
— Гэрисэ! Гэрисэ! — снова зовет он. 

Деда я тоже очень люблю. Кажется, совсем недавно катал он меня на своей спине. И спина у него после этого всегда была мокрой. Я думал, он от жары так потел. А может, что другое случалось, может, я был виноват?

Вот вышел Сино из соседнего дома. Довольный, жмурится от солнышка. Хорошо ему — не надо отца встречать, готовить вяленых карасей, потому что он живет на два дома и в обоих домах он свой, везде ему рады. Нашкодит в нашем доме, получит оплеуху и убегает к соседям. Живет там несколько дней, пока не натворит что-нибудь, и снова перебегает к нам. Дед и моя мама обнимают его, целуют, будто он возвратился из дальних странствий, будто не видели его целый год.

Заметил Сино удильщиков на озере, направился к нам. Я отвернулся от него, посмотрел на поплавок. Нет поплавка! Куда исчез? Тут кто-то потянул мою удочку. Нет, врешь, не вырвешь из рук! Я уперся ногами, но ил такой скользкий, что меня волочит по нему, как по льду.
— Помогите!

Вот я уже по колено в воде, а кто-то — как пароход баржу — тянет и тянет меня все дальше в реку. Первым подбежал ко мне Петька, вырвал из рук удилище. Потом подоспел Сино, помог на берег подняться.
— Чего ты? — испуганно таращит глаза Сино…
— Чу-до-вище там… как потащит…
— Сам ты чудовище, — хохочет Петька, — тебя и синявка с ног свалит!
— Врешь, — я чуть не плачу, — вон, я синявку поймал. Петька-дылда сражается с чудовищем, которое никак не хочет вылезать из воды, знай хлещет хвостом что есть мочи, мутные брызги летят во все стороны. Теперь я вижу, что это вовсе и не чудовище, а большой-пребольшой сом. У меня аж дыхание перехватило. Неужто Петька не осилит, упустит его?! Руки мои сами собой сжимаются в кулаки.

Наконец Дылда вытянул бунтаря на берег:
— Не трогай! — ошалело кричу я. — Не ты поймал! — И, оттолкнув Сино, Петьку, кидаюсь на свою добычу, словно карась на наживку, прижимаю склизкую рыбью голову к груди… Сом неожиданно бьет хвостом, вырывается из моих рук, я под дружный хохот ребят качусь по траве.
— Вот малявка, — заливается, держась за живот, Петька, — на берегу и то не справляется… Рыбак…
— Мой сом! — вскакиваю я на ноги и заслоняю собой рыбину.
— Я его отцу завялю…

Вид у меня такой неприступно-воинственный, что Петька, перестав смеяться, небрежно роняет в мою сторону:
— Подавись ты своим сомом, кому он нужен!

Вокруг нас собрались пацаны, любуются моим сомом, завидуют.

Сом, видно, устал, судорожно разевает огромную пасть с мелкими, острыми, как булавки, зубами.

«Вот уснет, тогда и сниму крючок, — решаю я, со страхом поглядывая на свою добычу. — А он ведь мог…»

И я содрогаюсь от этой мысли. Если бы не Петька-дылда, сом запросто утащил бы меня на глубину.

«Наверно, я похож на собаку, которая караулит кость, — думаю я, пытаясь взглянуть на себя со стороны. — Ну да, собака и есть. — И еще думаю: — Как это я дотащу до дому такую рыбину… Если даже и взвалю на спину, хвост все равно будет по земле волочиться… Нет, мне одному не донести!..»

Ребята, поглядев на моего сома и потеряв к нему интерес, заскучали и разошлись. Только Сино со мной остался. Брат все-таки.
— Сними крючок, — прошу я. 
— Боюсь.
— Такой сильный и боишься?
— Боюсь.
— Эх, был бы я сильным… я бы не забоялся… Ах, как я завидую сильным, как хочу быть сильным!
— Дедушка снимет, — говорит Сино и деловито просовывает удилище в жабры. Вдвоем мы тащим рыбину, на сыпучем песке остаются следы наших ног и полоса от сомьего хвоста.
— Сыны мои, сыночки, кормильцы мои! Денька первая встречает нас, обнимает, целует.
— Я поймал, я! 
— Ну да, ты поймал, ты старший… Так и должно быть.

Она прижимает мою голову к груди.
— Вот почему первым должен родиться сын. Я вырываюсь, бегу к своей маме.
— Мама! Мама, иди погляди, кого я поймал! Дедушка, ты тоже иди! Мама, знаешь, какой он большой, тащит меня в воду, а я упираюсь, борюсь… — Я вдохновенно рассказываю, рассказываю, за руку вывожу маму из дому, чтобы она полюбовалась моей добычей, оценила мой подвиг. Увидев облепленного песком сома, мама опускается на колени, прикрывает тощими ладонями изможденное лицо, всхлипывает. Я гляжу на ее тонкие пальцы, на взбугренные синие вены рук и пытаюсь понять, что с ней…
— Дождалась… Кормилец ты наш. — Она обнимает меня и все твердит: — Кормилец ты мой, кормилец.- Потом поднимается и говорит: — Денька, свари пшенную кашу, эйлэн будем делать. А вы бегите, зовите родню.

Созвать родственников — это значит созвать все село: в Верхнем Нергене живет род Ходжеров. Есть и Заксоры, это род Деньки; есть Тумали, Бельды, Киле, но они тоже все родственники, потому что или женаты, или вышли замуж за представителей двух наших родов.
— Я поймал сома! Идите на эйлэн!
— Мы поймали сома!
— Почему — мы поймали? Я поймал, я! 
— Сома Петька вытянул…
— А удочка моя.
— Я тебя из воды достал…
— Сам бы поднялся.
— Сома мы вдвоем несли.

Все верно, но как обидно, когда примазываются к твоей славе!
— Ладно, сома я поймал, Петька вытащил, а ты помог домой дотащить. Понял?

Идем дальше, в следующий дом заходим. Я молчу. Что скажет Сино?
— Гэрисэ поймал сома, мы помогали ему. На эйлэн зовем.

Сома мы съели на празднике первой добычи. Теперь мы вдвоем с Сино усердствуем, утром и вечером, словно истуканы, сидим на берегу озера. И откуда у нас такая прыть? Мы ловим кое-что: карасей, косаток, коньков. Что покрупнее, идет на уху вместе с сазанами, толстолобами, которых добывает дедушка, мелочь бросают в котел, в варево для собак.
— Денька, почему ты не вялишь папе карасей?
— Слишком они костлявые, — смеется она.
— Хорошо, сынок, что ты заботишься об отце, таким и расти…

Не терплю я нравоучения и эти Денькины слова пропускаю мимо ушей.
— На, неси бабушке, — подает она плетенку с готовой разделанной рыбой.
— Почему все я да я. Пусть Сино.

На нижнем конце села живет древняя старушка в фанзе-развалюшке, живет одна и так бедно, что даже собак не имеет. Детей у нее не было, муж умер. Ее все жалеют, помогают чем могут. Я не люблю носить ей Денькины подношения, побаиваюсь ее, а главное — она ничем не одаривает меня, всегда возвращает плетенку пустой. Ей, видно, нечего туда положить.
— Тебе хочется к доктору? — Да. 
— Из-за булочки?
— Да. 
— Так и быть, сынок, иди к доктору, угощайся там булочками, про бабушку забудь, не думай о том, что она голодная и целый день ей нечего будет есть.

Плетенка в моих руках почему-то пахнет не рыбой, а мягкими булочками. Я сглатываю, сглатываю слюну, будто и впрямь вижу перед собой эти румяные булочки.
— Иди, сынок, иди. — Денька вздыхает и отворачивается от меня. Я кладу плетенку на столик, сажусь рядом с Денькой.
— Ты чего?
— Не хочу к доктору.
— Туда не хочу, сюда не хочу. Сиди отдыхай.
— Я бабушке отнесу.

Хорошо, сынок, беги, ты ведь у меня такой быстроногий… — Глаза Деньки лукаво блестят.
— Я быстро. А к доктору я потом…

Бегу я по селу и сам себе кажусь сказочным скороходом, который мчится, почти не касаясь земли. Сердчишко рвется на волю, в горле пересохло, дышать нечем.