Коренев Владимир

КОРЕНЕВ Владимир Владимирович

Родился 16 октября 1939 г. во Владивостоке. С 1957 г. жил в Комсомольске-на-Амуре. Здесь, окончив школу, поступил в техническое училище, затем работал. В 1963 г. его первые повести «Шаман-Коса» и «Пусть всюду шумят тополя» вышли в Хабаровском книжном издательстве отдельной книгой.

В сборниках повестей и рассказов «Красная рыба», «Дорога в сосновый бор», «Амгуньский стрежень» автор рассказывает о жизни амурских рыбаков. Повесть «Дениска» и сборник очерков «Колокола сквозь листья» повествуют о строителях БАМа. Участник VI Всесоюзного совещания молодых писателей.

Член Союза писателей СССР (России). Умер в Комсомольске-на-Амуре в августе 1998 года.

БАМ, ПОСЕЛОК ЛИСТВЕННЫЙ
Очерк

Валера Цивинский из запасов фанеры выбрал самый лучший без сучков и трещин березовый лист, расчертил его карандашом, принес баночку красной эмали, широкую кисть и, высовывая кончик языка и потея, вывел первые два слова: «Пос. ЛИСТВЕННЫЙ».

Написал, отошел на два шага в сторону, прищурился и склонил набок голову. Прищурились и склонили головы набок двенадцать монтажников, стопорами на плечах, в телогрейках, запыленных кирзовых сапогах. Бригадир Саша Шалабин цокнул языком, продолжая с прищуром рассматривать еще не подсохшие буквы, сказал:
— Нормально. Пиши дальше, Валера.

Валера с не меньшим усердием вывел чуть ниже еще две строки:
«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!» Потом он краской взял написанное в рамочку. Вытер кисть и отошел в сторону.
— Что надо! — сказали монтажники.
— Как отпечатано.

На другой день они прибили фанерный лист на две близко стоящие лиственницы на границе будущего поселка. Начальник колонны Саша Процко остановился около высокой лиственницы с белой свежей затесью.
— Ось просеки. Рубить три метра вправо, три метра влево.

Утопая во мху, путаясь в зарослях болотного багульника, разбрелись. Ударили топоры. Рыжие иголки осыпали головы и плечи.

Накануне вечером мне позвонил главный инженер мостоотряда Евгений Дмитриевич Коростелев.
— …Завтра в три часа дня колонна отбывает от Нового Мира. Есть одно место в мягком вагоне.

Предложение было неожиданным, я даже растерялся.
— Не успею оформить командировку… Коростелев был спокоен:
— Ерунда, мелочь. Я финансирую. Подходит?.. Завтра в три. Я принялся за сборы.

Жена принесла новый блокнот.
— Сколько ты там собираешься пробыть?

Идем к мягкому вагону в голове колонны. Процко ступает так, будто вдавливает в грунт камешки туристскими на толстой рифленой подошве ботинками. Я с Коростелевым шага на два сзади.
— Парень башковитый, хваткий. Ургал от него многого потребует, но и даст немало, — говорит Коростелев.
— Там спросить будет не у кого… Сам — голова. Думаем, справится. У него хорошая практика — саратовский мост, ГЭС Саратовская, мосты одной трассы. Проходчиком на строительстве харьковского моста работал, три года был командиром строительных отрядов. У нас два года.
— Мостовик потомственный?
— Нет. Отец у него всю жизнь проучительствовал. Есть районный центр на Украине — Нежин.

Подошли к вагону. Процко быстро, легко вспрыгнул на подножку. Коростелев протянул руку — у него свои дела. Мы распрощались…

В вагоне шум, гвалт, накурено. В первом купе пожилой приземистый мужчина говорит женщине:
— Ты, Марья, все пиши, чтоб я в курсе был. Светкины тетрадки чтоб смотрела…
— И гладит по белой головке девочку лет девяти.

И во втором купе — семья, и в третьем. В проеме двери четвертого купе стоит рыжий сухощавый мужчина с усеянным веснушками лицом.

В купе ступить некуда. Протиснулись — потеснились мужики. Рыжий наполнил стаканы:
— За Бурею!

Один, невысокий, хмурит брови, смотрит на друзей с завистью:
— Не отпустили меня. Коростелев говорит: здесь нужен, а мне, может, с вами хочется, а? 
— Не бедуй, Володька, останется и на твою долю, — успокаивает его рыжий, похлопывая ладонищей по крутому Володькиному плечу.

В купе говорят все разом, и ничего уже не разобрать. А под насыпью у вагона пляшут, оттуда вдруг выпорхнула голосистая песня: «Дан приказ ему на запад…»

И то ли от слов, то ли от многоголосого говора, вспышек смеха и слез на глазах у женщин показалось мне, что это не один наш состав, а множество составов — вся стройка готовится сейчас тронуться в путь, как в решающий бой. И ребята в касках, как воины, легко и свободно идут в сражение. Вот только распрощаются с родными, друзьями. В стороне парень с девушкой. Девушка припала к его груди. Он что-то говорит ей быстро, а она слабо улыбается и часто-часто моргает — сдерживает слезы, и не может сдержать, катятся они горошинками по щекам. Парень каску сбил на затылок, выпростав льняной чуб. Лицо открытое, голубоглазое.

А его уже зовут, и в проходе гремят сапоги.

У первого купе мужчина приобнял всхлипывающую жену, уговаривает ее растерянно:
— Ну, Мария, ладно, ладно. Будет тебе…

Над ними навис высокий парень, что плясал «русскую» под насыпью.

 — Ты что, Мария, никак на войну Василия своего провожаешь? — и засмеялся белозубо.
— Петь-плясать нужно! «Эх, да я цыгана полюбила…» — запел, ударяя в ладоши, заходил чертом.

Состав дергается.

 — Напишу я, — обещает муж Марии и легонько подталкивает ее к выходу.
— Хорошего всего вам, мужики, там!
— Марку держите амурскую на Бурее!
— Не уроним!

Мужики на прощание неловко потискали друг друга, уже на ходу прыгали с подножки. Колонна двинулась в путь, гремел марш, ветер полоскал яркие флаги. И тихо на какой-то момент стало в вагоне; только стук колес слышен да полощут флаги. А за окном летят назад березы. И темнеет уже.

Я думаю, что заставило этих людей сорваться с места, ехать на Бурею, где для них ничего пока нет, кроме этого мягкого вагона и нескольких теплушек на колесах: все — с первого колышка, с первой просеки — нужно там сделать самим. А днями ударят в полную силу морозы, упадет снег, задуют северные ветры.

Сашка выходит в тамбур, курит, смотрит на флаг, закрывающий пол-окна. На мостовиках, как я заметил, лежит печать, отличающая их от людей других профессий. Дело, видно, в особенности, в необычности их труда — непонятного и недоступного для других.

А поезд мчался в ночи мимо станций и полустанков — вперед и вперед. Он шёл зеленой улицей. Он спешил на БАМ.

Через заднюю дверь тенью метнулся на ближнюю платформу Фомичев. Прижимаясь к вздетому на растяжки КрАЗу, обошел его вокруг. Вернулся, отряхнул с ладоней хлопком пыль.
— Полный порядочек! — под тонкой белой рубашкой полосато угадывается морская тельняшка.
— Второй раз этой дорожкой, под этим лозунгом.
— На БАМ?
— Да. Зимой отряд командировал нас на машинах на участок БАМ — Тында. Немного дома пожили — теперь вот на Ургал. На Амуре сейчас скучно стало, все, как говорится, в своей колее. А я люблю, чтобы вверх ногами все было — интересно дело на ноги ставить! — и он засмеялся.
— С детства я к цирку неравнодушен. А со мной Толя Кузнецов — у него тоже КрАЗ. Помните парня, который плясал после митинга? Это он и есть. А вот Ваня. Ваня Крикунов — человек небольшого роста, ни фигурой, ни лицом не подходит к избранной им специальности (он помощник экскаваторщика). Ходит он легко, в такт шагам колышутся на голове легкие кольца волос.
— Чайку хотите, ребята? Я такой чаек сварил!

Всю ночь стучал состав колесами, а утром миновали Биробиджан, Виру. В Известковой у нас остановка, здесь будут формировать состав на Чегдомын. Все повыскакивали из вагона, пустились вдоль колонны — все ли в порядке.

Минут через десять возвращаются гурьбой, ведут двух девочек с чемоданчиками. Девочки упираются.
— В чем дело? — спрашивает начальник колонны Процко сурово. И брови черные свел.

Высокий, белобрысый парень в цветистой рубашке гасит улыбку:
— А вот у них и спроси. Гога их в своей теплушке обнаружил. С нами ехать хотят, — и прыскает, прикрывая ладошкой рот.
— Как вы туда попали, девочки?
— Сели, и все. — И вдруг в один голос:
— Дяденьки, возьмите на БАМ!
— Как вы оказались в теплушке? — допытывается Процко.
— А мы заранее… Возьмите нас.
— Вначале подрастите немного.
— Процко отворачивается, боится, наверное, что не хватит твердости. Потом говорит:
— Шалабин, накорми людей. Я схожу к начальнику станции — у них небось и на билет не наберется на обратную дорогу.

Но и двух шагов не успел Процко сделать, как окружили его ребята из только что прибывшего поезда.
— Это вы едете на БАМ? Давайте договоримся: месяц-два, а потом вы берете нас к себе, а? Гляди — орлы! Давай «добро»! Адрес какой?
— Адрес могу дать, а «добро» — пока нет. Ближе к весне пишите — отвечу. Согласны?

Довольные ребята бегут к своему составу — поехали дальше. Машут мостовикам руками, столпившись в тамбуре.

А скоро и наш состав трогается. Поезд втянулся в узкий распадок, и сбоку зазмеилась, сверкая на перекрестках, речушка.

В дверях тамбура азербайджанец Жорж Абушев — Гога. Смотрит на крутые скальные срывы, на прямые, как свечи, лиственницы и молчит. Его трогает за плечо Шалабин:
— Не Ташкент, да, Гога?
— Не говори, друг…
— Ничего, привыкнешь. Шашлыки нам делать будешь, Гога? Или нет?
— Как — нет? Буду. Шампур, мяса кусочек, лук, помидор, соль, перец, немножко уксус — пальчики лизать будешь. Баран хороший нужен.
— И чача, — подсказывает Шалабин. Гога улыбается.

Остаются позади деревянные строения полустанков с мудреными труднозапоминающимися названиями.

На полустанке Таракилок ожидали, пока пройдет встречный. Десантники повыскакивали из вагонов, спустились под насыпь, напали на переспелую бруснику. Гога ходил по шпалам взад-вперед вдоль состава, занятый какими-то своими раздумьями. Запел вдруг громко. На своем языке пел, про Баку.

К ручейку под мосток сбежал по откосу Процко, встал на колени — испил. Глаза засверкали радостно:
— Да-а! — а потом вдруг сразу погас, грустно посмотрел на меня: — Скоро приедем на место…
— Замолчал, упрямо набычил голову.
«Клондайк», — вспомнилось мне. Он, наверное, думал о том же.
— По Джеку Лондону у нас получается, — сказал он вчера, когда мы вечером стояли в тамбуре. Сказал, помолчал, подумал, как бы взвешивая в уме высказанное сравнение, утвердился в его верности: — Чистый Клондайк… Ну что ж, посмотрим… посмотрим, кто кого. Главное — окопаться быстро. А тут вся надежда на ребят, как работать будут.

В соседнем купе — Шалабин и человек шесть монтажников. Шалабин — человек, много повидавший, родился в Воткинске, оттуда пошел по свету: был колхозником, работал шахтером в Кузбассе, в Якутии, строил мосты через Тобол, Каму, Сарапул, Амур.

- Здесь на Бурее, говорят, морозы сильные, а ветров нет. И мошки, говорят, нет, — сказал Шалабин.
— Зимой, — докончил за него Саша Живенко, и все рассмеялись.

Колесников оторвался от работы — подкручивал какие-то винтики в электробритве: «Вот разоржались», — и сам заулыбался, продолжая орудовать отверткой. Он, наверное, не может и минуты просидеть сложа руки — все что-то делает, ладит не спеша, с удовольствием. Закончив, придирчиво оглядывает сделанную работу и принимается за другую; лицо у него сурово-сосредоточен?ное: даже когда убирал со стола и протирал влажной тряпкой полы в купе, это выражение не сходило с его лица. Видно, привык человек любую работу выполнять с полной отдачей сил. И еще заметил я: любил он чистоту и порядок во всем. Попалась ему на глаза рубаха Шалабина без пуговицы на манжете — достал кепку, в которой с изнанки хранил иголку, обмотанную ниткой, пуговицу отыскал в коробочке подходящую, пришил. В больших мозолистых пальцах иголка выглядела до смешного маленькой, но как проворно мелькала она в этих пальцах.

 — В Баку как, охота? — спрашивает Шалабин молчаливого азербайджанца, Гогиного товарища.
— Слушай, не обижайся. Все забываю, как тебя звать.
— Тавакул Аббасов. Лучше — Толя. Толя зови.
— Первый раз здесь, Тавакул?
— Первый конечно. Баку я жил. Хочу дом строить — лесу нет. Здесь лесу куплю, целый вагон куплю, в Баку увезу — дом строить.

Гаснет улыбка на лице Шалабина. Василий Иванович давно уже смотрит в окно. И наливаются краской тугие щеки Тавакула.

Стучат колеса, светло струится внизу Тырма.
УРГАЛ.

Дождь продолжал сыпать, и ему не видно конца. Нахохленная, мрачная стояла вдоль трассы тайга, и Ургал вышел навстречу тоже нахохленный и мрачный. Процко надел толстый свитер грубой вязки, поверх натянул сухо шелестящую болоневую куртку, почти на брови надвинул кепку и пошел под прямыми струями.