![]() |
![]() |
А Б В Г Д Е З И К Л М Н П Р С Т У Ф Х Ч Ш |
Ф![]() ФЕДОРОВ Валентин Михайлович Родился 13 августа 1932 г. в Москве. В начале Великой Отечественной войны был эвакуирован в Рязань, а затем переехал с родителями в Хабаровск. Учился в горном техникуме. В юности начал писать стихи, которые были опубликованы впервые в газете Хабаровского района «Колхозная правда»(ныне «Сельская новь»). Из публикаций в периодической печати составилась первая книга очерков «Очарованный людьми», вышедшая в 1974 г. С 1970 по 2002 гг. В. М. Федоров работал в журнале «Дальний Восток»: от литературного сотрудника до главного редактора. За время работы в журнале написал и опубликовал несколько книжек рассказов и повестей. За книгу избранного «Сюжеты странствий» был удостоен премии администрации Хабаровского края. Лауреат премии им. Якова Дьяченко администрации города. Награжден медалями, орденом Почета. Член Союза писателей России. Живет в Хабаровске. СЕРДЕЧНАЯ НЕДОСТАТОЧНОСТЬ
И тут Володя, лежавший безучастно на кровати, повернулся ко всем лицом и, подперев голову рукой, просиял жизнерадостно: Я окончил речное училище. И меня, молодого человека, я тогда только отслужил армию, поставили начальником ремонтно-эксплуатационной базы несамоходного флота на Амуре. Это лет двадцать назад было. Флот мы еще не ремонтировали на базе, она только создавалась: возводили цеха для зимнего ремонта, строили стапеля. По восемнадцать часов в сутки добровольно вкалывали бывало. Жили в домах-времянках и возводили поселок. Дело шло у нас как по маслу. И в это время в управление пароходства аноним сочинил жалобу на меня, будто я обманываю рабочих, недоплачиваю им по нарядам. Жену свою, дескать, устроил лучше некуда. А она у меня в бригаде с мужиками баржи от ржавчины очищала перед покраской. Еще обвинял меня аноним, что я с завмагом промтовары делю и сбываю налево, а у нас и магазина-то промтоварного не было, ездили за чем нужно в соседний поселок. -Приехал разбираться в этом деле корреспондент газеты. Мне сказали о его приезде, но сам я этого корреспондента еще не видел. Два дня живет, три я все его не вижу. Нервничаю, естественно. Потом, смотрю, на конторе, где мы наряды закрывали, объявление висит: «Состоится профсоюзное собрание. Повестка дня: отчет Г. Г. Спиридонова о своей работе». Ну я что к парторгу. Оказывается, с ним согласовано. Товарищ приехал по жалобе трудящихся, хочет общественное мнение знать. Собрание проходило бурно и не совсем понятно. Меня критиковали, но за то, в чем я не был повинен. За плохие жилищные условия, за перебои с продуктами в магазине. Скорее это были жалобы для газеты. Все разошлись по окончании собрания, корреспондент впервые подошел ко мне. Мы познакомились, и он любезно стал уточнять какие-то факты. Очень хорошо мы с ним поговорили. Потом я помог ему уехать, не дожидаясь рейсового самолета, грузовым теплоходом. Связался по рации с капитаном и упросил рано утром, когда он будет проходить мимо нас, притормозить на фарватере и на ходу взять на борт газетчика. Сам я вывез гостя утром на лодке к теплоходу. Расстались мы с ним очень дружески, мило прямо-таки. Костычев уже давно не слушал, о чем рассказывал больной, лежавший за дверью. Удушье распирало его грудь, нестерпимо болело сердце. «Боже мой, думал он, такая встреча, спустя столько лет». Кровь приливала и отливала от его щек так он волновался. Уже по тому, как рассказывал свою историю Спиридонов, как ни разу не посмеялся над корреспондентом, не защищал себя, Костычев понял, что человек этот глубоко прав и совершенно незаслуженно жестоко обижен им. «Почему же я тогда не поверил ему, а поверил в свою правоту?» мучился Костычев. И который раз вспоминал Спиридонова, молодого, одетого в галифе, гимнастерку, немножко самоуверенного. Этой-то самоуверенностью он и не понравился ему. В мелких подробностях вспоминал Костычев, как готовилось то собрание. Как самому ему пришлось срочно писать объявление и самому вывешивать. Никто не взялся ему тогда помогать. Спиридонова уважали на стройке, и плохо о нем никто не отзывался. И Костычев, когда вернулся в редакцию, раздумал писать о нем. Но редактор положил на стол новую жалобу на Спиридонова и потребовал фельетон в очередной номер. Костычев хотел возразить, но вспомнил самоуверенность Спиридонова, его галифе и, отчего-то разозлившись, сказал шефу, что материал будет. Еще Костычев вспомнил, как трогательно тогда позаботился о нем Спиридонов, помог с отъездом. С вечера зарядил проливной дождь и не унялся к ночи: разыгрался шторм. Костычев подумал, что в такую погоду вряд ли кто возьмется везти его в лодке на середину реки. Но в два часа ночи пришел Спиридонов. Он держал в руках резиновые сапоги-бродни и рыбацкий плащ. Жена Спиридонова не вышла к их приходу из комнаты, в кухоньке с протекающим потолком они молча сидели за столом одни, беспокойно поскрипывая резиновыми сапогами и делая вид, словно каждый очутился здесь сам по себе. Никто не хотел заговаривать первым, оберегая свое достоинство. И когда они засобирались, жена Спиридонова тоже не вышла, не подала голоса, хотя, несомненно, видела их из комнаты. Костычев так и не познакомился с ней. Но она, как теперь оказалось, не забыла его лица. И вспомнив, как она принесла гостинцы сразу всем больным палаты, оценил то давнее ее горделивое молчание.
Дождь лил в то утро точно последний раз в жизни сплошным водопадным потоком. Вдвоем со Спиридоновым они без конца отчерпывали воду из лодки, а ее никак не становилось меньше. Мотор все время глох. Спиридонов не ответил ему, и больше они ни о чем не говорили, занятые работой. Они уже изрядно вымотались и насквозь промокли, когда в сплошной темени неожиданно показались едва заметные огни. Это на теплоходе выставили усиленную сигнализацию. Трап уже бился о борт судна. Спиридонов, преодолевая быстроту фарватера, ловко зарулил и почти вплотную пошел рядом с теплоходом, застопорившим ход, лодка мягко прилипла к нему. Спиридонов успел ухватиться за трап. Костычев в этой кромешной суете тепло подумал о Спиридонове, хотел пожать ему руку в знак благодарности за проявленную чуткость, но тот уже совал ему конец трапа, медлить было нельзя, и он стал неловко взбираться по веревочной лестнице, мертвой хваткой цепляясь за скользкие от дождя кругляши деревянных ступенек. На борту судна его подхватили матросы. И когда он, передохнув, отряхнулся от напряжения и глянул вниз, то не увидел уже ни Спиридонова, ни лодки. Ему даже почудилось, что лодку подмял теплоход. Но матросы его успокоили Тот фельетон принес успех Костычеву, утвердил его в глазах коллег как юмориста и сатирика Удушье не отступало. Костычев прикоснулся дрожащей рукой ко лбу, чтобы стереть пот, обильно выступивший по всему телу, и почувствовал, что рука его совершенно ледяная, пальцы ее немы. В палате стало необыкновенно тихо. «Куда это они все подевались?» подумал Костычев с непонятным трепетом, словно его маленьким ребенком оставили посреди шумной, перегруженной автомашинами улицы и он не знал, как дальше себя вести. Но, открыв глаза, он увидел Володю Смагина тот снова лежал, отвернувшись к стене, всецело уйдя в себя. Видимо, Спиридонов давно закончил свой рассказ, и каждый теперь думал о своем или дремал безучастно. «Каким он, интересно, стал, подумал Костычев о Спиридонове, потеряв вдруг боль и почувствовав неожиданное облегчение во всем теле. Все-таки столько лет прошло! Спиридонов хотел, чтобы перед ним извинились. А никто так и не извинился. Мало кто теперь считает нужным извиняться. Такая есть у людей тщеславная слабость. Обидеть пожалуйста! Все такими нервными стали
На пенсию всем хочется
А я на колени сейчас встану перед тобой». Тот не отозвался. Костычев уцепился за железную перилку кровати: она показалась ему скользкой и холодной, как тот трап, когда Спиридонов в дождь помогал ему сесть на теплоход. Напрягся, оторвал седую полысевшую голову от подушек, сел: кружилась голова и, сильно запотев, дрожали руки. Но скоро все прошло. Только в ушах будто стрекотали кузнечики, такой в них воцарился звон. Босые ноги упруго чувствовали холодный пол, их только слегка покалывало, как иголочками. Костычев совсем легко встал на них и, с грустной иронией подбадривая себя той однажды взбесившей его фразой профессора: «Только не бойся жить Не бойся!», пошел к окну в одних трусах без пижамы. Но прежней бодрости вдруг не стало. Каждый шаг причинял страдания: ноги, показавшиеся ему упруго-сильными, становились непослушно деревянными, и от них шла боль к сердцу, будто кто захлестнул его петлей и тянул изо всех сил вниз. Но он все-таки дошлепал до кровати Смагина и, крепко вцепившись в спинку ее, с трудом обернулся, чтобы посмотреть в угол, где лежал Спиридонов. ![]() Взгляды их встретились и на мгновение обожглись. Спиридонов словно опешил от неожиданной встречи. Он еще в чем-то сомневался, видимо, не окончательно узнав Костычева, как не сразу узнал и тот его заросшего щетиной, с незнакомым шрамом во всю щеку, пепельно-сизыми от страданий кругами под глазами, несчастно взъерошенного Отвратительный холодок пополз по спине Костычева. Он нетерпеливо хотел сделать шаг и дойти до двери, но понял, что это ему не удастся душа чуть держалась в нем. Но не договорил: остальные слова комом застряли у него в горле. На глазах чего-то пугающегося Спиридонова Костычев развел руками, как глухонемой, о чем-то прося, глаза его широко раскрылись, будто испытали ужас, и он тяжело повалился на перилку кровати Смагина, содрогнул ее и, бесчувственно ударяясь головой, тут же рухнул на пол лицом в руки, точно прятал его от кого или плакал. Смагин всегда спал чутко, будто дежурная сестра на посту. И удар о кровать падающего Костычева прямо подкинул его. Костычев не отзывался. И Смагин в ужасе торопливо нажал кнопку вызова медсестры, растерянный выбежал в коридор. Впервые на глазах у него так близко умирал человек. Врач-кардиолог и врач из реанимации прибежали быстро, не замешкав. Но Костычев уже перестал дышать. Ему не помогли ни массаж сердца, ни искусственное дыхание. Все было слишком поздно.
|
![]() |