Ф

ФЕДОРОВ Валентин Михайлович

Родился 13 августа 1932 г. в Москве. В начале Великой Отечественной войны был эвакуирован в Рязань, а затем переехал с родителями в Хабаровск. Учился в горном техникуме. В юности начал писать стихи, которые были опубликованы впервые в газете Хабаровского района «Колхозная правда»(ныне «Сельская новь»). Из публикаций в периодической печати составилась первая книга очерков «Очарованный людьми», вышедшая в 1974 г. 

С 1970 по 2002 гг. В. М. Федоров работал в журнале «Дальний Восток»: от литературного сотрудника до главного редактора. За время работы в журнале написал и опубликовал несколько книжек рассказов и повестей. За книгу избранного «Сюжеты странствий» был удостоен премии администрации Хабаровского края. Лауреат премии им. Якова Дьяченко администрации города. Награжден медалями, орденом Почета.

Член Союза писателей России. Живет в Хабаровске.

СЕРДЕЧНАЯ НЕДОСТАТОЧНОСТЬ
Отрывок из повести

…И тут Володя, лежавший безучастно на кровати, повернулся ко всем лицом и, подперев голову рукой, просиял жизнерадостно:
— Георгий Георгиевич, а за вами же история…
— Да, да! — поддержал его Тимин, совсем не удрученный недавней перепалкой с больными. — Про щелкопера же вы хотели рассказать, про Леву Задова, что вас срезал. — И посмотрел на Костычева.
— Сегодня что-то настроения нет, — отозвался не сразу Спиридонов. — А впрочем, молчать не лучше. Расскажу…

 — Я окончил речное училище. И меня, молодого человека, я тогда только отслужил армию, поставили начальником ремонтно-эксплуатационной базы несамоходного флота на Амуре. Это лет двадцать назад было. Флот мы еще не ремонтировали на базе, она только создавалась: возводили цеха для зимнего ремонта, строили стапеля. По восемнадцать часов в сутки добровольно вкалывали бывало. Жили в домах-времянках и возводили поселок. Дело шло у нас как по маслу. И в это время в управление пароходства аноним сочинил жалобу на меня, будто я обманываю рабочих, недоплачиваю им по нарядам. Жену свою, дескать, устроил лучше некуда. А она у меня в бригаде с мужиками баржи от ржавчины очищала перед покраской. Еще обвинял меня аноним, что я с завмагом промтовары делю и сбываю налево, а у нас и магазина-то промтоварного не было, ездили за чем нужно в соседний поселок.

-Приехал разбираться в этом деле корреспондент газеты. Мне сказали о его приезде, но сам я этого корреспондента еще не видел. Два дня живет, три — я все его не вижу. Нервничаю, естественно. Потом, смотрю, на конторе, где мы наряды закрывали, объявление висит: «Состоится профсоюзное собрание. Повестка дня: отчет Г. Г. Спиридонова о своей работе». Ну я что — к парторгу. Оказывается, с ним согласовано. Товарищ приехал по жалобе трудящихся, хочет общественное мнение знать.

 — Собрание проходило бурно и не совсем понятно. Меня критиковали, но за то, в чем я не был повинен. За плохие жилищные условия, за перебои с продуктами в магазине. Скорее это были жалобы для газеты.

 — Все разошлись по окончании собрания, корреспондент впервые подошел ко мне. Мы познакомились, и он любезно стал уточнять какие-то факты. Очень хорошо мы с ним поговорили. Потом я помог ему уехать, не дожидаясь рейсового самолета, грузовым теплоходом. Связался по рации с капитаном и упросил рано утром, когда он будет проходить мимо нас, притормозить на фарватере и на ходу взять на борт газетчика. Сам я вывез гостя утром на лодке к теплоходу. Расстались мы с ним очень дружески, мило прямо-таки.
— Через неделю раскрываю газету — а в ней фельетон про меня.
— И такое в нем нагорожено. Я сначала от души смеялся — не про меня же это. Только фамилия моя. Смешной такой фельетон, остроумный, но не про меня. Оказалось же, что про меня. Комиссия за комиссией стали приезжать. Я сломался и попал в больницу. Думали сначала, что инфаркт, потом признали ишемическую болезнь, гипертонию, хотя раньше я был совершенно здоров.
— Не освободили меня от должности, когда я выписался из больницы, пролежав больше месяца, но и обвинения не сняли — объявили выговор. Я написал протест в райком партии. Еще разбирались со мной — выговор сняли. Сняли, а извиниться передо мной никто не извинился… А тут газета пришла, и в ней заметочка — по следам выступления газеты. Сообщалось в ней, что специальная комиссия после опубликования фельетона установила: факты, изложенные в ней, подтвердились, Г. Г. Спиридонову объявлен строгий выговор. Прочитал я это — и снова слег…

Костычев уже давно не слушал, о чем рассказывал больной, лежавший за дверью. Удушье распирало его грудь, нестерпимо болело сердце.

«Боже мой, — думал он, — такая встреча, спустя столько лет». Кровь приливала и отливала от его щек — так он волновался.

Уже по тому, как рассказывал свою историю Спиридонов, как ни разу не посмеялся над корреспондентом, не защищал себя, Костычев понял, что человек этот глубоко прав и совершенно незаслуженно жестоко обижен им. 

«Почему же я тогда не поверил ему, а поверил в свою правоту?» — мучился Костычев. И который раз вспоминал Спиридонова, молодого, одетого в галифе, гимнастерку, немножко самоуверенного. Этой-то самоуверенностью он и не понравился ему.

В мелких подробностях вспоминал Костычев, как готовилось то собрание. Как самому ему пришлось срочно писать объявление и самому вывешивать. Никто не взялся ему тогда помогать. Спиридонова уважали на стройке, и плохо о нем никто не отзывался. И Костычев, когда вернулся в редакцию, раздумал писать о нем. Но редактор положил на стол новую жалобу на Спиридонова и потребовал фельетон в очередной номер. Костычев хотел возразить, но вспомнил самоуверенность Спиридонова, его галифе и, отчего-то разозлившись, сказал шефу, что материал будет.

Еще Костычев вспомнил, как трогательно тогда позаботился о нем Спиридонов, помог с отъездом.

С вечера зарядил проливной дождь и не унялся к ночи: разыгрался шторм. Костычев подумал, что в такую погоду вряд ли кто возьмется везти его в лодке на середину реки. Но в два часа ночи пришел Спиридонов. Он держал в руках резиновые сапоги-бродни и рыбацкий плащ.
— Пойдемте ко мне, перекусим, жена уже накрыла на стол. А потом я вас отвезу. Погодка вот, черт ее задери…

Жена Спиридонова не вышла к их приходу из комнаты, в кухоньке с протекающим потолком они молча сидели за столом одни, беспокойно поскрипывая резиновыми сапогами и делая вид, словно каждый очутился здесь сам по себе. Никто не хотел заговаривать первым, оберегая свое достоинство. И когда они засобирались, жена Спиридонова тоже не вышла, не подала голоса, хотя, несомненно, видела их из комнаты. Костычев так и не познакомился с ней. Но она, как теперь оказалось, не забыла его лица. И вспомнив, как она принесла гостинцы сразу всем больным палаты, оценил то давнее ее горделивое молчание.

…Дождь лил в то утро точно последний раз в жизни — сплошным водопадным потоком. Вдвоем со Спиридоновым они без конца отчерпывали воду из лодки, а ее никак не становилось меньше. Мотор все время глох.
— Как же вы назад поедете? — спросил Костычев.
— Зальет же лодку, один вы не поспеете вычерпывать. Льет и льет!

Спиридонов не ответил ему, и больше они ни о чем не говорили, занятые работой.

Они уже изрядно вымотались и насквозь промокли, когда в сплошной темени неожиданно показались едва заметные огни. Это на теплоходе выставили усиленную сигнализацию.

Трап уже бился о борт судна. Спиридонов, преодолевая быстроту фарватера, ловко зарулил и почти вплотную пошел рядом с теплоходом, застопорившим ход, — лодка мягко прилипла к нему. Спиридонов успел ухватиться за трап.
— Взбирайтесь скорей, я подержу! — крикнул он. 
— Скорее!

Костычев в этой кромешной суете тепло подумал о Спиридонове, хотел пожать ему руку в знак благодарности за проявленную чуткость, но тот уже совал ему конец трапа, медлить было нельзя, и он стал неловко взбираться по веревочной лестнице, мертвой хваткой цепляясь за скользкие от дождя кругляши деревянных ступенек. На борту судна его подхватили матросы. И когда он, передохнув, отряхнулся от напряжения и глянул вниз, то не увидел уже ни Спиридонова, ни лодки. Ему даже почудилось, что лодку подмял теплоход. Но матросы его успокоили…

Тот фельетон принес успех Костычеву, утвердил его в глазах коллег как юмориста и сатирика…

Удушье не отступало. Костычев прикоснулся дрожащей рукой ко лбу, чтобы стереть пот, обильно выступивший по всему телу, и почувствовал, что рука его совершенно ледяная, пальцы ее немы.
— …Было у меня какое-то такое ощущение, что корреспондент тот не сам написал этот фельетон…- еще говорил Спиридонов, не закончив свой рассказ, и Костычев расслышал его. — Я послал ему письмо: «Если вы благородный человек и вам дорога своя и других честь, приезжайте и восстановите истину».
— Спиридонов закашлялся на этих словах и с надрывом закончил:
— Но где уж ему было до истины и чужой чести…

В палате стало необыкновенно тихо. «Куда это они все подевались?» — подумал Костычев с непонятным трепетом, словно его маленьким ребенком оставили посреди шумной, перегруженной автомашинами улицы и он не знал, как дальше себя вести. Но, открыв глаза, он увидел Володю Смагина — тот снова лежал, отвернувшись к стене, всецело уйдя в себя. Видимо, Спиридонов давно закончил свой рассказ, и каждый теперь думал о своем или дремал безучастно.

«Каким он, интересно, стал, — подумал Костычев о Спиридонове, потеряв вдруг боль и почувствовав неожиданное облегчение во всем теле. — Все-таки столько лет прошло! Спиридонов хотел, чтобы перед ним извинились. А никто так и не извинился. Мало кто теперь считает нужным извиняться. Такая есть у людей тщеславная слабость. Обидеть — пожалуйста! Все такими нервными стали… На пенсию всем хочется… А я на колени сейчас встану перед тобой».
— Спиридонов! — беззвучно шевельнулись губы Костычева. — Спиридонов…

Тот не отозвался.

Костычев уцепился за железную перилку кровати: она показалась ему скользкой и холодной, как тот трап, когда Спиридонов в дождь помогал ему сесть на теплоход. Напрягся, оторвал седую полысевшую голову от подушек, сел: кружилась голова и, сильно запотев, дрожали руки. Но скоро все прошло. Только в ушах будто стрекотали кузнечики, такой в них воцарился звон. Босые ноги упруго чувствовали холодный пол, их только слегка покалывало, как иголочками. Костычев совсем легко встал на них и, с грустной иронией подбадривая себя той однажды взбесившей его фразой профессора: «Только не бойся жить… Не бойся!», — пошел к окну в одних трусах без пижамы. Но прежней бодрости вдруг не стало. Каждый шаг причинял страдания: ноги, показавшиеся ему упруго-сильными, становились непослушно деревянными, и от них шла боль к сердцу, будто кто захлестнул его петлей и тянул изо всех сил вниз. Но он все-таки дошлепал до кровати Смагина и, крепко вцепившись в спинку ее, с трудом обернулся, чтобы посмотреть в угол, где лежал Спиридонов.

Взгляды их встретились и на мгновение обожглись. Спиридонов словно опешил от неожиданной встречи. Он еще в чем-то сомневался, видимо, не окончательно узнав Костычева, как не сразу узнал и тот его — заросшего щетиной, с незнакомым шрамом во всю щеку, пепельно-сизыми от страданий кругами под глазами, несчастно взъерошенного…

Отвратительный холодок пополз по спине Костычева. Он нетерпеливо хотел сделать шаг и дойти до двери, но понял, что это ему не удастся — душа чуть держалась в нем.
— Знаешь, Спиридонов! — позвал тогда он, странно улыбаясь. И во всю грудь захватил воздуха:
— Я…

Но не договорил: остальные слова комом застряли у него в горле. На глазах чего-то пугающегося Спиридонова Костычев развел руками, как глухонемой, о чем-то прося, глаза его широко раскрылись, будто испытали ужас, и он тяжело повалился на перилку кровати Смагина, содрогнул ее и, бесчувственно ударяясь головой, тут же рухнул на пол лицом в руки, точно прятал его от кого или плакал.

Смагин всегда спал чутко, будто дежурная сестра на посту. И удар о кровать падающего Костычева прямо подкинул его.
— Виктор Петрович! — отчаянно закричал он, увидев его лежащим на полу у своей кровати, зарозовевшую пену у края губ синюшного лица. — Виктор Петрович!..

Костычев не отзывался. И Смагин в ужасе торопливо нажал кнопку вызова медсестры, растерянный выбежал в коридор. Впервые на глазах у него так близко умирал человек.

Врач-кардиолог и врач из реанимации прибежали быстро, не замешкав. Но Костычев уже перестал дышать. Ему не помогли ни массаж сердца, ни искусственное дыхание. Все было слишком поздно.